На другом берегу

Телефон зазвонил неожиданно. Отец Савватий поморщился и с трудом поднялся с кресла. Он очень устал за прошедшую неделю: подходил к концу Великий пост, с его долгими службами, длинными очередями на исповедь. Высокий, мощный батюшка похудел, и лицо его сегодня, после длинной службы, было особенно бледным, с синевой под глазами. Несмотря на довольно молодой возраст (отцу Савватию было сорок пять), в его чёрных волосах всё заметнее сверкали белые прядки. На вопросы о ранней седине он обычно шутил, что у священников год службы можно считать за два.

Рукоположён отец Савватий был совсем молодым – в двадцать один год: сначала целибатом, потом, по благословению старца, принял постриг и стал иеромонахом. А затем игуменом, строителем и духовником монастыря. И теперь, когда за плечами было почти двадцать пять лет священнической хиротонии, ему казалось, что прошла целая жизнь. Так много было пережито за эти годы, так много людей нуждалось в его помощи и молитве. Когда начинал служить, гулким эхом отдавались возгласы в пустом, отдалённом от областного центра храме. А сейчас вот на службе, как говорится, яблоку негде упасть – так плотно стоит народ.

Этим утром, правда, прихожан на службе было меньше, чем обычно: лёд на реке Чусовой стал слишком тонок. Чусовая отделяла старинную церковь Всех Святых от небольшого уральского посёлка Г., и теперь, пока не пройдёт лёд по реке, никто из посёлка не сможет добраться до храма.

Батюшка взял трубку. Поднёс к уху, а потом немного отодвинул, оглушённый женским рыданием. Терпеливо подождал. А потом твёрдо сказал:

– Клавдия, ты? Так. Делаем глубокий вдох! Вдохнула? Выдыхаем... Ещё раз... Ещё... Теперь рассказывай. Что случилось?

Клавдия, постоянная прихожанка храма, судорожно всхлипывая, наконец выговорила:

– Нюра помирает! Помирает, вот совсем прям помирает! Ой, батюшка, да помоги же! Дак как же она помрёт-то без исповеди да без причастия!

– Клавдия, так ведь ты сама знаешь, что сестра твоя старшая и в храм не хаживала, и к таинствам не приступала. Чего же теперь-то?

– Батюшка, так ей как плохо стало, я и говорю: вот ведь, Нюр, ведь уйдёшь ты навеки, а душа-то твоя, что с душой-то будет? Может, хоть перед смертью батюшку к тебе позовём?

– И что она?

– Так согласилась же, батюшка, согласилась! Я и сама не ожидала! А сейчас лежит хрипит! «Скорая» приехала, медсестра сказала, дескать, бабка ваша помирает, в больницу не повезём, она у вас только что оттуда. Вколола ей что-то, вроде для поддержания сердечной деятельности. Сказала, что к вечеру всё равно помрёт, сердечко-то останавливается уже. Износилось сердечко у моей Нюрочки!

И Клавдия опять зарыдала.

Батюшка тяжело вздохнул и сказал твёрдо:

– Клавдия, успокойся! Иди к сестре! Садись рядом, молись! Сейчас я приду.

– Батюшка, дак как же ты придёшь?! Нету дороги уже, нету!

– Ничего, вчера ходили ещё. С Божией помощью... Иди к Нюре, молись.

Отец Савватий положил трубку и нахмурился. Да, вот так же и ему сказал кардиолог из областного центра. Дескать, сердечко у вас, батюшка, сильно износилось, не по возрасту. Видно, всё близко к сердцу принимаете. Надо, дескать, поберечь себя, не волноваться, не переживать. Вести спокойный и размеренный образ жизни. У вас, спрашивает, в последнее время никаких стрессов не было?

Он тогда задумался. Стрессы... Вот только что молился за прихожанку Марию, попавшую в аварию. А до этого молился полночи за сторожа Фёдора. Инфаркт у него приключился, у сторожа-то. А ещё на неделе привозили девочку больную, Настю, высокая температура держалась у неё целый месяц. Диагноз поставить не могли, и ребёнок погибал. Отслужили молебен, искупали Настю в источнике Казанской Божией Матери. Тоже молился за неё отец Савватий. Один, ночью, в своей келье. Привычная ночная молитва. Господь милосерден, пошла девочка на поправку. Когда молился, то слёзы текли по щекам и ныло сердце уже привычной застарелой болью. Стресс это или не стресс?

– Так были у вас какие-то стрессы? – не дождавшись ответа, переспросил пожилой врач.

– Нет, пожалуй. Не было. Обычная жизнь священника. Всё – как всегда, – ответил батюшка.

– Как всегда! – отчего-то рассердился врач. – У вас сердце изношенное, как у шестидесятилетнего старика, а вам ещё только сорок. Так вы долго не протянете!

Да, врач попался въедливый. Навыписывал кучу лекарств...

Одеваясь, отец Савватий приостановился, на секунду задумался, потом положил в карман пузырёк с таблетками. Зашёл в храм за Дарами, взял всё необходимое для исповеди и причастия и быстро, чтобы никто не успел окликнуть, спустился вниз с горы.

Спускаясь, охватил взглядом простиравшуюся равнину, леса, поля, Чусовую, готовую вскрыться. Апрельское солнце ласкало лицо, небо было высоким, весенним, ярко-голубым. Таял снег, а вокруг журчали ручейки и щебетали птицы.

Пока шёл к реке, думал о сёстрах – Клавдии и Нюре. Клавдии было за пятьдесят, а Нюре, наверное, под семьдесят. Когда-то семья их была большой.

Отец Савватий знал от Клавдии, что есть у них с сестрой ещё два младших брата. Они и сейчас приезжали в гости и почитали старшую, Нюру, за мать. А взрослые дети Клавдии называли Нюру своей бабушкой. Старшей в семье она стала давно. Была тогда Нюра девушкой на выданье. Но после трагической гибели родителей под колёсами грузовика пьяного совхозного шофёра замуж она так и не вышла. Заменила родителей сестрёнке и братишкам. В детдом не отдала, вырастила, воспитала, на ноги поставила. Клавдия очень любила старшую сестру и часто упоминала о ней батюшке.

По её словам, Нюра была труженицей. Строгой была. Слова лишнего не скажет. В храм она, невзирая на все просьбы младшей сестры, не ходила. Но Клаву отпускала. Сама в огороде да со скотиной, а сестру младшую отпустит. Скажет только: «Помолишься там за себя и за меня».

Отец Савватий вдруг вспомнил, как зимой Клавдия подошла к нему после службы расстроенная. Рассказала о том, как придумала читать сестре Евангелие, пока та вязала носки да варежки на всех родных. Клава начала с самого первого евангелиста, Матфея. И Нюра даже слушала её внимательно. Но когда дошли до главы про бесплодную смоковницу, возникла загвоздка. Клава прочитала с выражением, как Господь увидел при дороге смоковницу, как подошёл к ней, искал плоды и, ничего не найдя, кроме листьев, сказал ей: «Да не будет же впредь от тебя плода вовек». И смоковница тотчас засохла.

На этом месте спокойно вязавшая носок Нюра встрепенулась:

– Это что ещё за смоковница такая?

– Деревце такое, ну, инжир, – неуверенно ответила Клава.

– А почему плодов не было?

– Так ещё не время было собирать плоды...

– Так значит, она не виновата была?!

– Кто, Нюр?

– Да смоковница же эта! Не виновата! А засохла...

Нюра встала и, бросив вязание, ушла на кухню. Завозилась, задвигала кастрюлями. Клава услышала, как старшая сестра вроде бы всхлипнула. Это было так непохоже на строгую и всегда уравновешенную Нюру, что Клава бросилась на кухню, узнать, что же случилось. Но та отворачивалась и молчала.

Отец Савватий вспомнил, как тогда, после исповеди, Клавдия спрашивала у него про эту самую смоковницу: отчего, дескать, такая несправедливость, что вот засохла смоковница, хоть и не виновата. Просто не время было для плодов. А он, отец Савватий, растерялся и не нашёлся сразу, что ответить. А потом так и забыл об этом вопросе. Вот сейчас только и вспомнил, когда шёл к умирающей Нюре.

Задумавшись, батюшка и не заметил, как вышел к Чусовой. Река в этом месте была широкой – метров четыреста, не меньше. Дорога из брёвен, которую в этих краях называли лежнёвкой, была почти залита водой. Тёмная вода бурлила и по краям бревенчатого настила выплёскивалась на лёд через проталины, промоины. Отец Савватий оглянулся назад, посмотрел на свой храм, перекрестился и ступил на лежнёвку. Пошёл сначала медленно, стараясь не упасть, а потом ускорил шаг. На середине дороги он шёл уже почти по колено в воде и вслух громко молился, но почти не слышал звуков своего голоса, заглушаемого шумом воды, скрипом брёвен и каким-то далёким потрескиванием.

Избушка Клавдии была крайней, почти у берега. Когда батюшка вошёл в дом, сидящая у изголовья сестры Клавдия плакала. А лежавшая на постели пожилая женщина была бледной и неподвижной. Умерла? Не успел! А может, ещё жива?

Отец Савватий раскрыл Требник и, встав на колени, стал читать почему-то канон о болящем:

«Дщерь Иаирову уже умершу яко Бог оживил еси, И ныне возведи, Христе Боже, от врат смертных болящую Анну, Ты бо еси Путь и Живот всем...»

Рядом стояла на коленях и плакала Клавдия.

Когда он закончил и воцарилась тишина, батюшка смутился и поник: вот, канон за болящего читал, а тут надо было на исход души, наверное... Господи, прости такую дерзость!

– Батюшка... Это вы ко мне пришли?

Отец Савватий поднял голову, а Клавдия перестала плакать. Нюра открыла глаза и внимательно смотрела на них. И глаза эти были умные и добрые. Только очень страдающие. Батюшка прокашлялся и только тогда смог ответить:

– К вам, Анна. Может быть, вы захотите исповедаться и причаститься...

– Хочу. Хочу, батюшка, исповедаться. А причаститься, наверное, недостойная я... И ещё я хочу, чтобы Клава осталась. Потому что мне нужно её прощение...

– Нюрочка моя родная, да какое же тебе от меня прощение?! Да ты же... ты же... – всплеснула руками Клавдия.

– Подожди. Тяжело мне говорить. А сказать нужно...

Нюра помолчала, а потом продолжила еле слышным голосом:

– Когда родители наши погибли, я старшая осталась в семье. А я тогда любила очень одного паренька. Сергеем звали его. Да... И он меня любил... А как осталась я с вами, малышами, он ещё ходил ко мне пару месяцев, а потом сказал мне... Дескать, я тебя люблю так сильно, жениться хотел бы, но только детишек, вас то есть, Клава с малыми, надо в детдом отдать. Не потянем, дескать, мы с тобой, Нюрочка, детишек. А мы с тобой своих нарожаем. Понимаешь? Своих собственных! Вот встанем на ноги, выучимся и нарожаем!

А я ему говорю: «Так ведь и эти-то мои». Он и ушёл. А я очень плакала тогда. Сильно плакала я, Клавочка! А потом роптала я очень! И на Бога роптала... А как-то малые, Коля с Мишенькой, кораблики делали. Вот так же в апреле. Не так уж они и намусорили... А я осерчала отчего-то сильно... И ремнём их обоих, ремнём! А Мишенька совсем ещё маленький был, в рубашонке одной бегал, а пяточки голенькие. Маленькие такие пяточки, розовенькие... Так я и его пару раз хлестнула. А потом села на пол и чего-то стала рыдать... Они притихли, а потом Коля-то подошёл ко мне и, как взрослый, по голове погладил. А Мишенька сел рядом и тоже гладит меня по лицу, гладит. И говорит мне: «Мамася, мамася...»

Тихий голос Нюры задрожал:

– Я их ремнём, а они меня пожалели. А ещё по ночам были у меня мысли. Про Сергея. Про кудри его чёрные. Про то, что, может, и правда сдать детишек в детский дом... Очень я любила его. И хотелось мне замуж-то выйти... А они, детишки, и не знали про мысли мои чёрные... Отпусти ты мне этот грех, батюшка! Господи, помилуй меня, грешную! Клава, прости меня...

И ещё много грехов у меня. Воровка я, батюшка. Воровка. Я с фермы малым молоко воровала. И потом ещё картошку совхозную. А она вон, Клава-то, всё в церковь меня звала... А я всё думала, куда мне с грехами моими... Пусть уж хоть Клава ходит.

И ещё есть у меня обида тайная. На соседку нашу, Галину. Очень обижаюсь я на неё... Я ей про сына сказала, что, пьяный, он забор наш сломал мотоциклеткой своей. А она мне крикнула: «Ты вообще молчи, своих-то не нарожала, смоковница ты неплодная!» А я и не поняла сначала про смоковницу-то. Потом вот Клава мне прочитала про неё. Каюсь я, батюшка, чего там обижаться-то?! Как есть я смоковница неплодная...

Клавдия бросилась к сестре и заплакала:

– Нюрочка милая, да какая же ты смоковница неплодная?! Да ты же нам троим мать и отца заменила! Да ты же вырастила нас троих! А и сейчас всем помогаешь! И моим детям как бабушка! А Миша с Колей за мать тебя почитают! Нюрочка наша, не умирай, а? Не бросай нас, пожалуйста! Ну пожалуйста!

И ещё долго сидел батюшка в этом маленьком уютном домике, исповедал, потом причастил Нюру. Когда уходил, она, обессиленная, закрыла глаза и лицо её покрыла восковая смертельная бледность.

В коридоре пошептались с Клавой про заочное отпевание – чтоб позвонила, значит, когда отойдёт Анна.

Обратная дорога в памяти почти не задержалась, как-то быстро вернулся отец Савватий всё по той же лежнёвке. Сердце привычно уже ныло, а сырые ноги совсем застыли. В гору поднимался тяжело, и непонятно было, то ли это сзади доносился гул, то ли в ушах стучало от быстрой ходьбы. И он не сразу обратил внимание на собравшуюся на горе кучку своих прихожан. Они показывали руками туда, откуда он только что пришёл. И батюшка обернулся назад.

А там, где он только что прошёл, всё было совсем другим. Над Чусовой нёсся сильный треск, он всё нарастал, а потом вдруг прогремел мощно, как взрыв. На реке всё раскололось, задвигалось, льдины полезли друг на друга, а затем хлынула тёмная вода, разметав брёвна лежнёвки в разные стороны. Огромные, они летели в разные стороны так легко, будто какой-то великан играл с ними. «Ледоход», – как-то отстранённо подумал батюшка.

Люди, собравшиеся на горе, обступили его, наперебой брали благословение, спрашивали, откуда он идёт.

– Гулял, природой любовался, – уклончиво ответил отец Савватий и пошёл в дом. Он внезапно почувствовал сильную слабость. С трудом, непослушными руками снял в прихожей сапоги и прошёл в комнату, оставляя зеледеневшими ногами мокрые следы на полу.

Нужно было готовиться к вечерней службе.

Да молчит всякая плоть

Приближалась Пасха. Но встретить её отец Савватий не успел. На Страстной неделе ему стало плохо, и его прямо с вечерней службы увезли в больницу с подозрением на инфаркт.

Он, видимо, потерял сознание, потому что помнил всё какими-то урывками. Боль в сердце нарастала и не давала вздохнуть, а воздуху не хватало. Он уже не мог больше терпеть эту острую боль, а она всё росла. И вдруг отпустила, и он почувствовал своё тело лёгким и воздушным. Этой страшной боли больше не было, а он сам летел куда-то. Скорость полёта всё увеличивалась, его затягивало в тоннель, и он летел по этому тоннелю к ослепительному свету всё быстрее и быстрее.

«Я умираю, – подумал батюшка, – или уже умер... И ничего не успел. Покаяться толком не успел. О чадах своих и пастве толком позаботиться не успел. И вот хотел ещё ремонт в храме сделать... Тоже не успел».

Внезапно скорость замедлилась. Что-то мешало его стремительному полёту. И вот он парил где-то там, близко к этому ослепительному свету. Он всмотрелся. Что не пускает его? Какие-то люди. Он плохо видел их силуэты, а вот лица можно было разглядеть. Это были знакомые лица. Его чада и прихожане. Они что-то говорили ему. И смотрели на него с любовью.

Вот они, его чада, его постриженники. А вот Фёдор, сторож, и та самая прихожанка Мария, которая чуть не погибла в аварии. И девочка Настя. Вот Клавдия, по щекам текут слёзы. И ещё много других. Некоторые лица только мелькали, другие задерживались. Дольше всех рядом с ним была старушка, лицо которой казалось очень знакомым. Он никак не мог вспомнить, кто это. Потом вспомнил: Нюра, старшая сестра Клавдии, которая умерла недавно. Или не умерла? Нюра не отходила от него, и губы её настойчиво повторяли одни и те же слова, но он никак не мог их разобрать. И эта её настойчивость и взгляд, полный любви, удерживали его, не отпускали.

Потом он почувствовал, что теряет лёгкость, а ослепительный свет начал отдаляться. Он ощущал нарастающую тяжесть и внезапно услышал свой собственный стон. И с трудом открыл налившиеся свинцовой тяжестью веки.

– Он жив! Очнулся! – звонкий женский голос. Потом отец Савватий увидел белый потолок и склонённые над ним лица. Одним из них было уже знакомое лицо пожилого кардиолога. Потом батюшку долго мучили и теребили, без конца присоединяя и отсоединяя какие-то проводки и прочую технику.

После обследования кардиолог сел рядом с ним, посидел молча, а потом медленно сказал:

– Отец ты наш дорогой! А я думал: всё, потеряли мы тебя. Но ты, отче, меня не перестаёшь удивлять. Вот вчера вечером я видел, что у тебя был тяжёлый инфаркт. А сегодня с утра, по результатам обследования, – никаких признаков инфаркта! Понимаешь, чудо какое! Никаких! Я тебя смотрел несколько месяцев назад, у тебя сердечко...

– Помню, помню, – не выдержал отец Савватий, – изношенное...

– А вот сейчас оно у тебя каким-то чудом работает как совершенно здоровое... Не знаю, что и думать... Значит, так... Я полагаю, что ты у нас полежишь недельку, понаблюдаем тебя.

– Простите, а можно меня потом понаблюдать, после Пасхи?

В Великую Субботу отец Савватий служил литургию Василия Великого, и вместо «Херувимской» пели то, что поётся только раз в году:

«Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет; Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным».

Храм был полон. Из посёлка окружным путём приехал целый автобус его прихожан, сделав крюк в двести километров. Настроение у всех было предпраздничное. Ещё немного...

После службы, когда народ отправился в трапезную, к отцу Савватию подошли две женщины – Клавдия и живая и здоровая сестра её Нюра. Они присели втроём на скамейку в притворе, и батюшка сказал им, как он рад видеть их обеих в храме. Спросил у Нюры о самочувствии. Оказалось, что после исповеди и причастия она уснула и спала сутки, после чего встала и отправилась хлопотать по дому. Как будто и не собиралась помирать. А Клава сказала:

– Батюшка, мы так испугались за тебя! Так переживали, когда нам сказали, что со службы тебя увезли в больницу! Молились всем посёлком! И мы с Нюрой молились. Нюра спросила у меня, как молиться нужно. А я до того расстроена была, что только и вымолвила: вставай, дескать, со мной рядом на колени на коврик да говори: «Господи, исцели нашего батюшку!» Сама читала акафист Целителю Пантелеймону. Читала-читала и не заметила, как тут же, на коврике, и уснула. Просыпаюсь я, батюшка, – светает уже. Смотрю, а Нюра наша так и стоит на коленях. Поклоны бьёт да изредка что-то бормочет. Я прислушалась, а она, оказывается, повторяет одно и то же: «Господи, исцели нашего батюшку! Пожалуйста, Господи, исцели нашего батюшку!» Всю ночь молилась!

– Чего ты там выдумываешь-то! – с неудовольствием перебила её Нюра, покраснев. – Какую там всю ночь – ты проснулась, ещё и четырёх утра не было! Ещё и ночь-то не кончилась! Какая из меня молитвенница? Батюшка, не слушайте её!

У отца Савватия перехватило дыхание. Он откашлялся и, стараясь говорить спокойно и весело, сказал:

– Спаси вас Господи, дорогие мои! Пойдём-ка подкрепимся немножко!

А когда они встали, чтобы идти в трапезную, Нюра задержалась и тихонько сказала отцу Савватию:

– Батюшка, я вот тут думала всё. И не знаю, правильно ли... Я вот как думала: не время было той смоковнице-то... ну, неплодной. А Господь сказал, значит, дал ей силы. Бог – Он ведь всё может, так? И мёртвого воскресить, и по воде аки посуху... А она заупрямилась: дескать, то да сё, дескать, раз не сезон, так я и не обязана... Правильно я поняла, батюшка?

Отец Савватий улыбнулся:

– Да в общем правильно. Кто слишком рьяно защищает право смокв на «их» время, тот, пожалуй, и в своём ежедневнике не найдёт времени для встречи с Богом. Господь зовёт нас, а мы ссылаемся на то, что плодоносить рано, утомительно или просто не хочется. Господь готов сотворить, если надо, чудо, а мы стоим, бесчувственные, как то дерево. Она упрямая была, видно, смоковница та...

– Ага, упёртая...

– Понимаете, Господь если захочет, то побеждается и естества чин. Понимаете, Анна?

– Понимаю, батюшка. Вы только не болейте больше, ладно?

Ольга Рожнёва
http://www.pravoslavie.ru

19 марта, 2011

Сегодня Святая Церковь прославляет великого подвижника и учителя духовного делания святителя Григория Паламу. Он был монах-безмолвник, истинный делатель духовной жизни. Святитель говорил, что через очищенное сердце, через хранение ума и постоянную Иисусову молитву можно увидеть Бога не как Сущность, но как энергию, как Свет, который озарил апостолов на горе Фавор. Для того, чтобы стяжать чистую Иисусову молитву, необходимо хранение языка, хранение ума, хранение сердца. Только тогда Господь озарит подвижника Своей благодатью. Кроме того, святитель Григорий разъяснил, что такое смерть и какие бывают смерти.

Смерть тела есть отделение души от тела; но с отделением души от Бога еще при жизни наступает смерть души. По природе своей душа человеческая бессмертна, но поскольку живет она вне Бога, не исполняет Его заповеди, то становится мертвой. Душа жива только в Боге. Когда она отделяется от Бога, наступает истинная смерть человека. С умиранием тела лишь совершается переход из одного состояния в другое. Настоящая же смерть наступает, когда душа разъединяется с Божественной благодатью и сочетается с грехом.

Существуют две смерти — первая и вторая, которая наступит тогда, когда мы будем позваны на Суд и осуждены на вечные муки. Святитель Григорий учит, что в будущей жизни одни будут со Христом, и это есть вечная жизнь, а другие — удалившиеся от Христа — примут смерть, то есть будут ввержены во тьму внешнюю. Вторая смерть, то есть удаление от Бога, может наступить и при жизни тела. Так же и воскресение души — прежде телесной смерти, то есть хотя человек еще живет на земле, но для Бога он уже воскрес. Таковы все святые подвижники.

Святитель Григорий Палама говорит всем нам: «Вглядитесь в свои души, живы они или мертвы? Христос — наша жизнь. Удалившиеся от Христа пребывают в смерти, хотя телом они и живы. Берегите свою душу! Помните, есть только одна жизнь — это жизнь в Боге, и есть одна смерть — это отчуждение от Бога».

В дни Великого поста каждый христианин должен проверить себя: жив он или умер. Если умер, пусть помнит, что может воскреснуть еще ; здесь, в земной жизни, то есть соединиться с Богом.. Божественное домостроительство направлено на то, чтобы воскресить человеческие души от смерти. Святая Церковь, напоминая нам о второй смерти, зовет нас: «Блюди убо, душе моя, не сном отяготися, да: не смерти предана будеши»1.

Дорогие братья и сестры! Загляните в себя, проверьте свою веру и свою жизнь. Постарайтесь здесь, на земле, прежде смерти достичь воскресения вашей души. «Восстани, спяй, и воскресит: тя Христос!» Аминь.

1 Из службы полунощницы, тропарь «Се Жених грядет в полунощи…».

Печатается по книге Старец протоиерей Тихон Пелих. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2009.
http://www.pravmir.ru

Число погибших и пропавших без вести после катастрофы в Японии превысило 17 тысяч человек. Утром в стране были новые взрывы. Уровень радиационной опасности сегодня повысили до пяти баллов по 7-балльной шкале.   ... Читать дальше »

Однажды мы с отцом Павлом, старым архимандритом и моим духовником, ехали электричкой в Москву. Батюшка, одетый в простые штаны и рубаху, с огромной седой бородой сидел напротив меня на скамейке, и молча глядел в окно. Даже в такой скромной стариковской одежде он выглядел совершенно царственно, и в нём легко угадывался человек значительный. Во всяком случае, моему воображению не составляло никакого труда мысленно дорисовать к его портрету митру и два креста с украшениями. Тогда вновь образованное Библейское общество только–только принялось печатать Евангелия, вот мы с батюшкой и собрались за книгами.

Наконец он оторвал взгляд от окна и произнёс: «Расскажу тебе, брат Сашка, историю об одном человеке. А началась она где-то ещё годах в шестидесятых. Одного юношу, жителя столицы, призвали в армию, и заслали аж на Северный флот». Во флоте тогда служили долго, сам отец Павел в пятидесятые годы вообще провёл в армии пять лет. Не то, что сегодня, один год – это что, срок? Не успел акклиматизироваться, а уж пора домой собираться.

Фото orthphoto.net
Батюшка продолжал: «Человек он был надёжный, порядочный, одним словом, советский, и служил, понятное дело, на совесть. Вот однажды уже году на третьем, увидел он, как высоко в небе играет северное сияние. Сам я его никогда не видел, но все, кто рассказывает об этом необыкновенном явлении, говорят, что это очень красивое, завораживающее зрелище».

Поразило оно, как рассказывал батюшка, и молодого моряка, ещё и тем, что среди множества ярких вспышек света и плавных цветовых переливов он отчётливо разглядел изображение храма. Причём храм не просто угадывался в неких гипотетических контурах, а был виден в конкретных очертаниях, с характерными луковицами на куполах, украшенных золотыми православными крестами. Молодой человек успел рассмотреть стены храма, и даже какие окна украшают эти самые стены.

Даже будучи человеком неверующим, он понял, что ему было явлено знамение. Вот только, что оно означало, понять не мог. В нашей жизни нередко так бывает, например, проснёшься и чувствуешь, что показано было что-то такое очень для тебя важное, но что бы оно могло означать, не понимаешь. Помню, подходит ко мне один наш прихожанин, как раз у его друга погиб пятилетний сыночек, и говорит:

- Батюшка, я ведь не раз видел во сне, что лежит мой крестник на смертном одре, а ты его отпеваешь, но предпринять ничего не предпринял, чтобы предотвратить эту беду.

Потому и чувствовал себя человек виноватым, словно и на самом деле мог предотвратить грядущие события. А как их предотвратишь? Ведь не знаешь же ни дня, ни часа, а потом, сам сон может быть неправдой, чего же себя винить-то. Одно только нам и возможно – молиться о наших близких, и полагаться на волю Божию.

Так и морячок этот думал-думал, чтобы могло означать явление храма, но так ничего и не надумал, а потом и вовсе о нём забыл.

Пришло время ему увольняться в запас, вернулся он в Москву и стал работать в тогдашней ГАИ. Пошёл заочно учиться на юридический факультет университета. Жениться почему-то не стал, хотя и жильё у него было своё, и внешностью располагал подходящей.

Прошло несколько лет, и проезжал как-то наш морячёк мимо Елоховского собора, сто раз он мимо него раньше ездил, а вот увидел только тогда. Пригляделся, так вот же он, тот самый его храм из полярного сияния. Что же, значит, на самом крайнем севере в световых сполохах высоко на небе был явлен ему храм, знакомый с самого детства, только в тот момент он его не узнал.

Бывает такое, мне вон во сне перед крещением (а крестился я уже взрослым человеком) был показан храм, в котором я не только потом крестился, но и диаконом стал, и даже священником. Точно так же, множество раз проходил я мимо него и не узнавал храм из своего сна, пока в последний вечер священнического сорокоуста, спеша на электричку, не вышел из храма и не повернулся, чтобы, перекрестившись, уйти. Вдруг неожиданно вспомнил свой сон из прошлого, и храм, увиденный мною во сне.

Так совершенно случайно и этот человек узнал храм из своего видения. Он вышел из автобуса и пошёл в церковь, зашёл и остался там навсегда. Не сразу, конечно, сперва он просто приходил на богослужения, постигая новую для него духовную премудрость. Потом стал оставаться, помогая наводить порядок после служб. Спустя какое-то время его заметили, начали поручать какие-то дела, а со временем пригласили в алтарь.

В Елоховском соборе служил патриарх, потому и в алтаре помогать должны были люди проверенные, за которых можно было бы ручаться. Так, незаметно для себя, бывший моряк стал ещё и бывшим гаишником. Теперь во время службы он подавал кадило, выходил с рипидой или жезлом, следил за состоянием облачений и наводил порядок в алтаре.

Тогда нашим патриархом стал святейший Пимен. Общаясь со святителем, и желая ему во всём подражать, теперь уже алтарник собора сам захотел стать монахом, благо, что до того дня он так и не женился. Улучив подходящий момент, он подошёл к святейшему и, поведав ему о своей мечте стать монахом, стал просить патриарха постричь его в монашество с именем Питирим.

Тогда, в годы гонений, наша церковь была маленькой, и алтарник мог вот так, запросто, по-семейному, обратиться к самому патриарху с просьбой постричь его в ангельский образ. Это было прекрасное время. Общаясь с отцом Павлом, я интересовался у него, а не встречал ли он тогда того или иного известного нам по книжкам подвижника, или исповедника веры, и почти всегда слышал в ответ: – Ну, как же, я его помню, он приезжал к нам в Лавру, или: – Да, однажды мы пересекались с ним на службе в Елоховском соборе. Все они друг друга знали, вместе молились и дружили.

Если человек решит стать монахом, значит перед ним обязательно встанет и вопрос о духовном подвиге. Мы читаем о подвижниках древних веков, об их необыкновенных способностях подолгу не принимать пищи, питаясь просфорами раз в неделю, не спать, сутками простаивая на молитве, и ещё множество самых невероятных подвигов, выводящих человека за пределы его возможностей.

Такой же вопрос встал и перед новопостриженным отцом Питиримом. Долго он ломал голову о том, на какой подвиг решиться, читал жития преподобных и пришёл к выводу, что ни один из известных ему аскетических подвигов древних подвижников ему не под силу. Тогда он вновь обратился к патриарху, которого избрал своим духовным отцом, за советом и благословением. И святейший, выслушав алтарника, посоветовал: – Современный человек уже не в состоянии подражать древним отцам. Хотя, может, тебе этого и не нужно, делай то, чего миру так не хватает сегодня, прояви любовь, помогай людям.

После того разговора отец Питирим и решил помогать одиноким забытым старикам. Сегодня он наверняка бы пытался спасать бомжей, брошенных, никому не нужных детей. Но тогда бомжей у нас не было, и дети находились под присмотром, а вот одиночество – бич всех времён без исключения. Монах перевозил в свой дом немощных старчиков и ухаживал за ними до самой их смерти. Потом сам обмывал и хоронил их. Кто-то жил у него несколько месяцев, кто-то оставался на годы. Отец Питирим не искал ни у кого благодарности, он честно делал то, ради чего стал монахом и просто христианином.

И вот однажды взялся он ухаживать за одним стариком. Тот жил недалеко от дома, где была квартира и отца Питирима, поэтому не было нужды перевозить его к себе. Монах каждый день приходил к тому домой, готовил еду, мыл в ванной, стриг волосы и ногти. Спустя какое-то время оказалось, что этот самый старик на самом деле человек известный и имеет большие заслуги перед советским государством, но, как это нередко бывает, позабыт и обойдён вниманием.

Отец Питирим стал стучаться в двери высоких кабинетов, рассказывать о незаслуженно забытом герое, о его одинокой старости в маленькой тесной однушке. Не знаю, чего бы он добился сегодня, но тогда государство определило старику персональную пенсию и выделило ему большую квартиру в новом доме. Поскольку отец монах добросовестно ухаживал за своим подопечным, то и вид его изменился, он посвежел, к нему вернулось желание жить, а здесь ещё и такое внимание со стороны властей. Вот тут откуда не возьмись и появилась «невеста». Короче, отказался новоявленный «жених» от услуг добровольного помощника, и, несмотря на все его убедительные речи, решил-таки жениться, и в сердцах прогнал от себя монаха.

На этой мажорной ноте и закончить бы историю монаха Питирима, но не прошло и нескольких месяцев, как гонец от «счастливого молодожёна» постучался в двери к алтарнику. Случилось то, о чём он предупреждал – новоявленные родственники, став хозяевами в новой квартире, просто выгнали ветерана из его дома, и вот он фактически став бомжем, вернулся в свою старую коморку, ключи от которой к счастью всё ещё оставались у него. «Теперь просит тебя вернуться, – передаёт на словах гонец, – и вновь ухаживать за ним».

Только ведь и монаха можно обидеть, сколько сил положил он на то, чтобы помочь человеку, квартиру, пенсию тому достойную выбил, а в ответ такая неблагодарность, с другой стороны, каким бы он ни был этот старик, а всё ж таки человек, Божия тварь. Жалко бросать.

Прежде чем принять окончательное решение, отец Питирим и решил посоветоваться с людьми духовными. Сперва пошёл он к самому патриарху, как, мол, ваше святейшество, поступить мне с моим неразумным подопечным? Тот подумал и отвечает:

«Смотрю, не лежит у тебя больше сердце к этому человеку. Знаешь что, отче, оформляй-ка ты документы и сдавай этого старого большевика в дом для престарелых. Видать, теперь это единственное для него подходящее место».

Подумал отец Питирим над словами святейшего и понял, что окончательный выбор решения тот всё одно оставил за ним. Ладно, думает, съезжу я в Лавру и посоветуюсь с отцом N, уже тогда известным всей Церкви старцем. Тот внимательно выслушал отца монаха и повторил слова патриарха:

«Вот как святейший благословил, так ты и поступай, а я ничего от себя советовать не дерзаю. Тебе решать».

«А я, – продолжает отец Павел, – как раз в тот день был в монастыре, за чем-то мне нужно было туда съездить. Вот мы с отцом Питиримом на выходе из Лавры нос с носом и столкнулись, а знакомы мы были уже давно. Я ведь у святейшего тогда на даче служил, в Переделкино, в Елоховском мы постоянно пересекались.

-Что такой грустный? – спрашиваю – от Преподобного и грустный? Непорядок получается.

А тот мне свою историю рассказал и тоже спрашивает, как посоветуешь, что мне делать, отец?

Я ему и отвечаю:

- Конечно, сдать в дом для престарелых можно, но только, вишь как получается, венец-то ты тогда потеряешь. И все труды твои насмарку, обещание-то ты Самому Христу давал, Ему от него тебя и освобождать.

И ты знаешь, мне даже показалось, что повеселел человек, во всяком случае, улыбаться начал. Потом вернулся в Москву и забрал своего большевика к себе домой. Снова принялся о нём заботиться, а тот возьми, и через неделю и умри. Вот ведь как Господь распорядился. Важно Ему было, как решит отец Питирим свой вопрос, обидится на старика, или простит, станет за ним вновь приглядывать, или прогонит. Вишь ты, венец-то, оказывается, даётся даже не столько за труды, сколько за любовь. Преодолеть себя, возлюбив ближнего, а через любовь к человеку возлюбить и Самого Христа». Потом поднял вверх указательный палец правой руки и торжественно подвёл итог всей истории: «Вот и смекай, брат Сашка, это тебе почище любой математики будет, такие дела».

Рассказал мне батюшка эту историю и вновь принялся смотреть в окно, мы продолжали ехать молча. Только уже перед самой столицей я задал отцу Павлу вопрос:

- Батюшка, а какова дальнейшая судьба отца Питирима, он так и продолжает за болящими ухаживать?

- Ты знаешь, как похоронил он того большевика, вскорости и сам болеть начал. К врачам обращаться не стал, мол, на всё Божия воля, как Он решит в отношении своего монаха, так оно и будет. Прошло, наверно, времени с год, поболел сердешный и скончался. Царство ему Небесное, – пожелал отец Павел и перекрестился. Да и чего ему тут делать-то на земле? Течение своё он совершил, веру сохранил и преумножил, а главное, венец стяжал. Плод созрел, и нечего ему тут пылиться. Это нам, нерадивым, ещё придётся землю топтать, ради венца-то».

- Ладно, вот мы уже и приехали. Давай, веди, показывай, где тут у них Евангелия дают. И не дожидаясь подсказок, размеренным, по-крестьянски степенным, шагом стал спускаться передо мною в метро.

Священник Александр Дьяченко
http://www.pravmir.ru

Свершился акт величайшего преступления, когда-либо бывшего в истории. Русские люди, восстав против Богом дарованного Помазанника, тем самым восстали против Самого Бога. Гигантские размеры этого преступления только и могли привести к гигантским результатам и вызвали гибель России... Россия лишилась Божьей благодати...

читать далее...

Печаль и надежда — вечные спутники истинного покаяния. Евангелие открывает бездну нашего падения, как луч света — пропасть, разверзшуюся под ногами. Но также Евангелие открывает бесконечное, как Вселенная, Божественное милосердие. Увидеть ад в своей душе — это и будет началом покаяния. Этому чувству должна сопутствовать память о всепрощении Господнем. Как сказал Силуан Афонский, «держи ум свой во аде и не отчаивайся».

Чтение Великого покаянного канона. Фото: Патриархия.RuПост уменьшает количество пищи на столе, и он же увеличивает количество молитв в богослужении, количество «псалмов, и пений, и песен духовных». Иначе и быть не должно, поскольку нужно пожертвовать чувственным удовольствием, чтобы насладиться от умной трапезы. Она вкусна, эта умная трапеза, она обильна и таит сладость в каждом отдельном куске. Но не для того, увы, кто встаёт из-за сытного обеда. Перед таким не стоит метать жемчуг. Такой не поймёт красоты в драгоценных горошинах и наступит гордо на них ногой.

Ещё до начала поста Церковь как любящая мать подкладывает нам на тарелку один за другим сладкие кусочки. Это те сладости, о которых Давид сказал: Как сладки гортани моей слова Твои! лучше мёда устам моим (Пс. 118, 103). В числе этих духовных сладостей псалом 136 й. Он написан евреями, находившимися в вавилонском плену и тосковавшими по родине. Но поскольку Церковь — это не просто музей истории, поскольку всё происходящее в ней, все звучащие слова молитв касаются нас непосредственно, спросим себя: что в этом псалме касается нас с вами?

У всех людей, приносящих покаяние и чающих жизни будущего века, должен быть тождественный внутренний опыт, а именно — ощущение того, что ты не дома. Ты на чужбине, ты далеко, и не важно, кто увёл тебя из родного края: внешняя сила, как в истории с евреями, уведёнными в плен, или твоя злая воля, как в случае с блудным сыном, ушедшим «на страну далече» проматывать отцовское наследство. Ты не дома!

Домой ещё предстоит вернуться, а покаяние — это и есть внутреннее движение в сторону Отчих объятий. Оно, покаяние, — это «трепет души перед воротами рая», как сказал один из святых.

Но прежде чем вернуться, надо вдоволь насытиться тоской, вдоволь насмотреться на чужое небо, вдоволь наплакаться. Это нужно для того, чтобы, случись возможность бежать, душа не оборачивалась вспять, как Лотова жена, и не роптала, как евреи, вспоминавшие о египетских котлах с мясом, о чесноке и луке. Поэтому блудный сын в притче, прежде чем вернуться, доходит до крайнего унижения и питается вместе со свиньями. А евреи в Вавилоне долго пьют воду, смешанную с горечью плена, и долго едят хлеб, смоченный слезами печали.

Самих себя мы должны опознать в этих ёмких и кратких словах. И когда грустно нам, мы не должны из кожи лезть, чтоб изобразить веселье. Нужно лечь на лицо своё и насытиться вздохами. Пусть некто неуместно процитирует Писание и скажет: «Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь». Мы то знаем, что мы грешники и что «скорбь и теснота всякому делающему злое». Мы не в раю, но всё ещё на пути к нему. Вот и евреям, смеясь, говорили: «Пропойте нам из песней сионских». Они же в ответ спрашивали: «Как нам петь песнь Господню на земле чужой?»

Есть время плакать и время смеяться, время обнимать и время уклоняться от объятий. Мы вступили в покаянные дни. Это время плакать, это время уклоняться от объятий. Нам понятна печаль детей Сиона, оказавшихся в Вавилоне.

Наибольшего внимания стоят последние стихи псалма, те самые, где слышен нечеловеческий призыв к мести и уничтожению вавилонских младенцев. «Дочь Вавилона, опустошительница! Блажен, кто возьмёт и разобьёт младенцев твоих о камень».

Это ещё что за ненасытная кровожадность?! Что это за жестокость, и зачем она нам?

Так выглядит дело, если смотреть на плоть, то есть на букву Писания. Если смотреть на букву, душа смутится, ибо помышления плотские суть смерть, а помышления духовные — жизнь и мир (Рим. 8, 6).

Начнём с того, что «камень» — это одно из имён Спасителя. Вот, Я полагаю в Сионе камень краеугольный, избранный, драгоценный; и верующий в Него не постыдится (1 Пет. 2, 6). Это Пётр цитирует пророков, говоря о Христе.

Камень, который отвергли строители, соделался главою угла: это — от Господа, и есть дивно в очах наших (Пс. 117, 22–23). Этот псалом пророчествует о Христе, и пророчество это многократно повторяется в Евангелии.

Итак, отцы наши пили питие духовное из духовного последующего камня, камень же был Христос (1 Кор. 10, 4). А согласившись с тем, что камень — Христос, поищем объяснения для вавилонских младенцев.

Один монах, опытом постигший, что значит бороться с грехом, просил учеников вырывать из земли растения, на которые он им укажет. Молодые иноки без труда вырывали траву и молодой кустарник. Но было тяжелее с юными деревцами, и, наконец, совсем невозможно было вырвать из земли деревья укоренившиеся и окрепшие. Это было уроком относительно того, как нельзя позволять греху укореняться в душе. Нужно вырывать ростки — чем раньше, тем лучше. Потом будет всё тяжелей, а со временем и вряд ли возможно. Слабые ростки греха — это и есть вавилонские младенцы. Так проникаем в смысл Писания мы, если только Дух Божий живёт в нас (Рим. 8, 9).

Говорят, талантливый писатель всегда умнее самого себя. Перо в его руках нет-нет да и напишет то, что далеко превосходит его личный замысел, то, что будет актуально на долгие грядущие века. Так же было и в священной истории. События, претерпеваемые евреями, имели отношение не только к ним самим, но и ко всему последующему миру. Поэтому кроме личных чувств, кроме собственной горечи или радости язык евреев проговаривал слова пророческие, нас с вами касающиеся напрямую. В своей тоске они изобразили наше томление от грехов, а в своей жажде мести указали нам на врага и сказали, как бороться с ним.

Наш враг — грех, точнее, греховный помысл, начало греховного движения в душе, угроза пленения ума. Наше оружие — имя Христа. Это Камень, о Который надо бить вавилонских младенцев, пока они не выросли, пока не стали исполинами, пока не уничтожили нас.

Воевать именем Иисусовым означает творить Иисусову молитву. Господи Иисусе Христе, помилуй меня.

Пять слов в этой молитве, и не те ли это пять камней, с которыми Давид пошёл на Голиафа? Выбрал пять гладких камней из ручья, и положил их в пастушескую сумку, которая была с ним (1 Цар. 17, 40). Не те ли это пять слов, которые Павел хотел произнести умом, предпочитая их тысячам слов, просто слетающих с языка? В церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим... нежели тьму слов на незнакомом наречии (1 Кор. 14, 19).

Господи Иисусе Христе, помилуй меня.

Вот наше оружие. Вот камни, летящие в Голиафа. Вонзился камень в лоб его, и он упал лицом на землю (1 Цар. 17, 49).

Итак, к духовной трапезе на входе в Великий пост добавляет нам Церковь поначалу всего один псалом, притом короткий. Главное слово в нём последнее — «камень». Это тот Камень, на Который если кто упадёт, разобьётся, а на кого он упадёт, того раздавит (Мф. 21, 44). Это — Христос.

Его именем нам предстоит побеждать вавилонских младенцев — злые похоти, вырастающие из земли нашего сердца. Разбивать их о камень нужно без жалости, поскольку нас они не пожалеют, если мы позволим им вырасти. В победе над этими «младенцами» и заключается залог возвращения домой, в объятия Отца, на землю свободы, на духовную Родину.

Весь пост есть роскошная богословская трапеза. Ощутит её вкус тот, кто подсушит чрево, напряжёт ум и сожмёт сердце печалью о содеянных грехах. Поспешим же на этот пир, братья, пока двери не заперты, пока глашатаи на распутьях продолжают звать, пока трапеза наполняется возлежащими.

Протоиерей Андрей Ткачев
http://www.pravoslavie.ru

Если бы нам знать, у кого бы получить мирную, тихую, радостную жизнь для себя, для своих близких, для своего народа. Если бы, нам знать, как нам добраться до источника такой жизни? Ведь ради этого можно было бы потрудиться!

А в церкви поют: «Ты Источник Нашей Жизни» — это ведь про Господа. Господь Источник жизни. Он может ее исправить, сделать радостной, мирной.

Но как нам добраться до Господа, как нам до Него достучатся?

Церковь Православная есть тот корабль, который ведет нас ко Господу, к Источнику счастливой, мирной жизни.

Какие же усилия мы делаем, чтобы добраться до Господа, до Источника нашей жизни? Какие усилия мы делаем, чтобы, не сорваться с корабля, помогающего нам приблизиться к Господу? Часто никаких. Как мы трудимся ради куска хлеба! Неужели же ради жизни христианской на земле не потрудимся?

Время Великого Поста особенно благоприятно для такого труда. Почему мы уклоняемся от этого труда? Ведь многие, очень многие из нас, немного потрудившись, уже прикоснулись к радости жизни с Господом и в Церкви. Попробуем скинуть свою греховную нечистоту и на ея место принять христианское доброделание. И мы увидим какая это радост для нас же самих. Но надо потрудиться — «Царство Божие нудится».

Надо сказать правду: обстоятельства жизни ужасные. Кругом горе, несчастия, болезни, уныние, злоба, тоска. И это не случайное явление, внимательный глаз заметит опустошенность души человеческой повсюду. Примириться с этим нельзя. Мы не можем признать обычным явлением эти несчастия, беды, уныние, злобу, тоску. Но где же выход? Дело ведь не только в экономических и политических событиях и кризисах нашего времени. А дело в том, что мы перестали слышат Истину, забыли Того, Кто сказал: «Я Свет миру«. Без этого Света, без Бога, человек жить не может. Надо вернуться в свой Отчий дом. Это наша общая задача и задача для каждого из нас. И принять Свет Божий надо не только умом, в теории, а всем сердцем, всей своей жизнью. Это возможно, должно, необходимо сделать.

Первый шаг к Свету, к Богу — покаяние. К покаянию зовет всех нас время Великого Поста, не должно быть отговорок и отсрочек: пришло время Великого Поста — иди и кайся.

Давно не говел — иди и кайся. Много и гадко согрешил — иди и кайся. Плохо подготовился к исповеди — иди и кайся.

Как идти и каяться? Просто: загляни в свою душу и скажи, чем заполнена; если не замечаешь — почитай Евангелие, вспомни заповеди, а главное подумай, и обязательно заметишь свою темноту. Вот ее и скажи перед крестом и Евангелием.

Но этого недостаточно. После исповеди надо поработать, надо постараться принести и плоды покаяния, т.е. стать лучше, чище, глубже.

И сколько уже есть людей, которые знают это, поняли и стараются стать лучше, чище, уже живут с Господом, уже отображают Его Свет, уже вышли из ада современных обстоятельств жизни. Почему же мы этого не сделаем? Почему мы остаемся во мраке современной жизни без Бога и не слышим Его зова? Надо сделать первый шаг, затем будет уже легче. Но нельзя оставаться во тьме нас окружающей. Господь зовет: Я Свет миру. Услышим же это, почувствуем, пойдем.

Епископ Мефодий (Кульман)
http://www.pravmir.ru

Несколько дней в Японии продолжаются землетрясения разной силы. Последнее – мощностью в 6,4 произошло в районе АЭС 12 марта. На атомной электростанции произошел взрыв, власти начали массовую эвакуацию из близлежащих районов. Жертвами стихийного бедствия стали по меньшей мере 1700 человек; пропавших без вести – более 10 тысяч человек. Сразу после взрыва на АЭС корреспондент портала «Православие и мир» связался со священником Николаем Кацюбаном, настоятелем подворья Русской Православной Церкви в Японии. ... Читать дальше »